Задача – выжить! - Страница 80

Все так же молча Бондарь повернулся и уставился на меня. Я воспринял молчание как знак согласия.

— Прошу прощения за свои слова, — сказал я, — сорвался после боя. При офицере я обнаружил документы.

Лейтенант посмотрел на протянутый саквояж.

— Что за документы? — наконец спокойным тоном спросил он, беря в руки мою добычу.

— Я не знаю немецкого, товарищ лейтенант. Какие-то бумаги и карта.

— Свободен! — Бондарь забрал саквояж и отвернулся.

Сильно сомневаюсь, что, даже получив мою ценную находку, он меня простил. Хотя… За кобуру уже не хватается. Ладно, об этом будем думать потом – когда в лагерь вернемся. Я вернулся к Коле. Тот ничего не говорил – даже не отреагировал на мое приближение. Видимо, прокол я допустил серьезный. Нервы, нервы…

— А где Лешка? — первым нарушил молчание я.

Коля молча кивнул в сторону зарослей, в которых мы лежали в засаде. Там что-то копали два бойца. Неужели?.. Сердце дало сбой и затрепетало, будто я снова бегу по лесу за тем проклятым офицером. Подбежав к бойцам, я убедился, что самые мрачные предположения сбылись. Лешка, раскинув руки, лежал на спине. Лицо его было спокойное, будто спит, а в груди и животе зияли окровавленные дыры. Лешка, Лешка… Я ведь с тобой с самого начала! Не с момента попадания в прошлое, конечно, но ты был одним из бойцов, которых я встретил первыми в этом времени. Как же так? Я припомнил, что, когда начал свой бросок через дорогу, краем глаза заметил, что кто-то побежал за мной. Значит, это был ты… Мне повезло. А Лешка Митрофанчик – шутник и весельчак – лежит сейчас на земле и дожидается, пока ему выроют могилу.

Мужчины не плачут, правда? Но почему при виде мертвого друга на мои глаза стали наворачиваться слезы? Я присел рядом и уткнул лицо в ладони, пытаясь спрятать слезы. Для того чтобы не разрыдаться во весь голос, потребовалось просто дикое усилие воли. Да и то оно помогло лишь частично. Пока бойцы копали, я вспоминал весь путь, который прошел вместе с Митрофанчиком. Встреча в лесу после того, как я убил своих двух первых немцев, перестрелка возле аэродрома… Потом лагерь Зыклова… Форсирование Горыни… Сколько эпизодов, в которых участвовал этот веселый парень! А скольких остальных, из тех, с кем пришлось воевать, уже нет? Бдительный политрук Терехин, который был в принципе неплохим мужиком, Михалыч, убитый случайной пулей у аэродрома, так глупо подорвавшийся Трепов, Винский и Гришин – мои первые подчиненные, пропавшие на той же проклятой Горыни… а сколько других ребят, некоторых я знал хорошо, а с другими был лишь шапочно знаком, ушли из жизни! Раньше я как-то не замечал этого. А сейчас потерял того, кого считал своим ближайшим другом в этом времени. Не будет больше его шуток, вечного недовольства скудным питанием… Все-таки правы были люди, прошедшие войну и написавшие в своих мемуарах, что на войне нельзя заводить друзей. Тяжело это очень – терять тех, к кому успел привязаться.

Обратный путь я не запомнил. Все было как в тумане. Я автоматически переставлял ноги, ориентируясь на спину идущего впереди. Ни о ссоре с лейтенантом, ни о Лешке я не думал. Я вообще ни о чем не думал. В голове было абсолютно пусто.

Когда мы вернулись в лагерь, там проходило какое-то собрание. В центре лагеря все бойцы, за исключением караульных, стояли в строю, а перед ними прохаживался и толкал какую-то речь майор. Впрочем, это меня абсолютно не заинтересовало. Я все еще был полностью замкнут в себе и занял свое место в общем строю чисто автоматически. Сквозь пелену, накрывшую сознание, конечно, пробивались какие-то отдельные слова и фразы. Но они исчезали в тумане точно так же, как и появлялись. Крохотная искорка сознания, которая осталась бодрствовать, отметила только, что речь шла о положении на фронтах.

Уже позднее, придя в себя, я узнал, что вся эта суета была вызвана залетом радиста. Изголодавшиеся по новостям партизаны, которые уже долгое время не получали никаких известий из-за линии фронта, каким-то образом смогли уговорить его попытаться поймать в эфире хоть какие-то новости. Вообще-то такие просьбы звучали и раньше, но командир строго-настрого наложил запрет на такое использование рации. Причиной тому был острый дефицит радиопитания – в отряде имелось всего две батареи к передатчику, одна из которых уже использовалась. В общем, с целью экономии использовать передатчик для других целей, кроме отправки за линию фронта сообщений и получения приказов в строго назначенные сеансы связи, запрещалось. Не знаю, как удалось уболтать радиста. Может, он сам соскучился по свежим новостям, а может, свою роль сыграло то, что с Большой земли обещали помочь со снаряжением, среди которого будут и батареи. Но радист все же включил на прием свою машинку и поймал сводку Совинформбюро. А наутро новости, подобно пожару, распространились по всему лагерю. Дошли они и до майора. Насколько сильно получил по голове радист за свою самодеятельность, я не знаю, но командир тоже воспользовался моментом и устроил митинг, на котором официально пересказал услышанные новости и соответствующим образом их прокомментировал. А наша группа вернулась в лагерь как раз в самый разгар сего действа.

Будь я в другом состоянии, этот эпизод меня безусловно заинтересовал бы. Информационный голод, хотя, как попаданец, я знал, что новости о победах Красной армии надо делить на десять, если не больше, замучил меня так же, как и остальных. Но сейчас мне было как-то не до политзанятий. Я просто, не обращая ни на что внимания, отстоял до конца весь митинг, а потом, оставив вещи в нашем овражке, принялся тупо бродить по лагерю.